Детство в сорокашке

 До шестилетнего возраста я жила в доме, который  в округе называли сорокашкой по числу его квартир. До начала 50-х  годов это был единственный благоустроенный многоквартирный дом на Вые, старинной окраине нашего города. Вокруг сплошь стояли низенькие избы с огородами и копошащимися у ворот курами. Позже по соседству построили целый городок из добротных домов в два и три этажа. Правым торцом сорокашка выходила на шумную улицу Фрунзе, а левым - на тихий Липовый тракт. Судя по названию, там когда-то росли липы, но во времена моего детства ни лип, ни других деревьев на Липовом тракте не было. Лишь у обветшалых зданий Авроринских мастерских высилось несколько могучих вековых тополей.

Папа получил квартиру в сорокашке летом 1938 года. Незадолго до этого арестовали дедушку, папиного отца, а дом, где они проживали, отобрали ещё раньше. Вместе с папой и мамой в квартиру переехали бабушка, папина мать, и тётя Нина, старшая из папиных сестёр, а я тогда ещё не родилась. В новой квартире было три комнаты с казённой мебелью, паровое отопление от кочегарки, расположенной в подвале, ванна, куда раз в неделю подавали горячую воду, кладовка и отдельный туалет. На кухне стояла плита, которую нужно было топить дровами или углём. Для конца 30-х годов условия были почти роскошные.

Когда началась война, из украинского города Кривого Рога приехало много эвакуированных. В нашей квартире разместили три семьи беженцев, а всем нам предложили переехать в одну комнату в другой квартире, где, кроме нас, проживало ещё две местных семьи. Там в самый разгар войны я и родилась. Папу на фронт не взяли, потому что он добывал руду, так необходимую для фронта. Мама и папа сутками пропадали на работе, а меня оставляли с бабушкой.

Нашими соседями были интеллигентная семья Жемчужниковых и одинокий холостяк Жуковский, инженер Высокогорского рудника. Вскоре после объявления войны  единственному сыну Жемчужниковых Володе, которому только что исполнилось 18 лет, пришла повестка. Это был красивый скромный юноша, очень способный и воспитанный. Он не хотел огорчать родителей и не сказал им о повестке. В тайне от них он собрал вещмешок и зашёл попрощаться с соседями. Мою будущую маму Володя попросил осторожно сообщить родителям о своём отъезде. "Володенька! Тебе надо обязательно сказать родителям. Твои мама и папа ещё больше огорчаться, если ты уйдёшь на фронт,  не простившись с ними”, - стала убеждать его мама. Володя послушался. Конечно, слезам его мамы не было конца. Его проводили на сборный пункт всей квартирой. Через полгода пришла похоронка. Я помню его маму, невысокую, очень худенькую, рано постаревшую женщину. Она всегда ходила в трауре, но до конца дней не утратила достоинства и врождённого благородства.

Младенчество

 Когда я родилась, все соседи, как могли, помогали моей маме пеленать, нянчить и купать младенца. Особенно старался холостяк Жуковский. Возможно, появление новой жизни в жестокие военные годы, когда дела на фронте складывались не в нашу пользу, давало полуголодным измученным людям какую-то надежду на будущее.

По рассказам мамы, моим первым лепетом было: ”Баке-баке-баке, бои-бои-бои”. Эти звуки я произносила очень быстро, а мама с бабушкой с грустью приговаривали: ”Да, Наточка, бои, тяжёлые бои, идёт война”.

Наша семья в 1944 году.

Когда я начала ходить, я любила залезать под кровать, где стоял ящик с луком, и тщательно очищала шелуху с каждой луковицы.  Через некоторое время верхний слой подсыхал, желтел, и я снова чистила лук, уменьшая и без того скудные семейные запасы овощей.

Ближе к концу войны, когда некоторые эвакуированные стали возвращаться на освобождённую от фашистов Украину, в одной из квартир сорокашки освободились три комнаты. Туда мы и переехали вместе с бабушкой и тётей Ниной. Я начала помнить себя уже там. Квартира эта была расположена на первом этаже в четвёртом подъезде. Помню даже её номер – 26.

О первых годах моей жизни в памяти остались какие-то отдельные эпизоды. Хорошо помню, как я сижу на высоком деревянном стульчике на колёсиках, а приехавший в гости на каникулы двоюродный брат Юрочка с силой толкает его. Стульчик быстро катится по комнате, гремя колёсами. Я замираю от страха и восторга, а брат смеётся.

Папа, мама, бабушка, двоюродный брат Юра и я.

Зимы в  сороковых годах были на редкость лютыми, а паровое отопление почти не работало. Я помню ощущение этого беспросветного холода и окна, замёрзшие так, что не видно было улицы. По квартире мы ходили в валенках и тёплой одежде. Папа раздобыл где-то самодельный электрический обогреватель. Пользоваться такими категорически запрещали, но родители тайком включали его, чтобы не простудить ребёнка. Смутно помню какое-то сооружение из одеял и этот серый обогреватель, представляющий собой спираль, намотанную на отрезок толстой керамической трубы.

Ещё запомнилось, как папа и дядя Вася, муж тёти Нины, только что вернувшийся с фронта, поехали на лодке в лес через Выйский пруд. Меня они взяли с собой. На том берегу была красивая зелёная поляна. Я бродила по ней, рассматривая цветущие ромашки и колокольчики. Вдруг из-за куста выскочил смеющийся дядя Вася. От неожиданности я испугалась. Дядя Вася взял меня на руки и показал кустик землянички с красными ягодками. Слово ”ягодки” я выговорить не могла, и говорила ”ягодоськи”. Кроме ”ягодоськов”, я не могла выговорить слово ”карандашик”, произнося его как ”касасасик”, чем вызвала смех тёти Зои, младшей бабушкиной сестры, пришедшей к нам в гости.

Однажды мама собралась за квашеной капустой, которая хранилась в подвале в большой кадушке. Дело было зимним вечером. Меня почему-то посадили на стол, прислонённый к стене. Лампа под потолком тускло освещала комнату, и по стенам двигались таинственные тени. Мне стало страшно: "Мама, не ходи в подвал, там Афа!” Афой я назвала некое воображаемое мной мохнатой существо. Мне казалось, что я видела эту мифическую Афу и ещё долго её боялась.

Когда мне было около четырёх лет, мама подобрала на дороге воробышка, который не мог летать. Она посадила его между оконными рамами и несколько дней кормила крошками и крупой. Дворовые ребята разбили окно, пытаясь добраться до несчастной птицы.  Была поздняя осень. Мама вставила стекло, найти которое было нелегко в те послевоенные годы, но вскоре неугомонные пацаны снова стали кидать в окно камни. Увидев это, я закричала: "Мальчишки! Софья Николаевна окно вставила, а вы опять его бьёте! Уходите, мальчишки!” Прибежавшие на крик взрослые разогнали хулиганов. Птицу пришлось выпустить. К счастью, она к тому времени окрепла и смогла улететь.

Как-то я проснулась ночью от стука в дверь. Это вернулся из армии двоюродный папин брат Виктор Прокопьев. Он воевал в авиации, и его отпустили года через два после окончания войны. Виктор был красивым черноволосым парнем с карими, слегка раскосыми глазами. В голодные военные годы умерли один за другим его отец, бабушкин младший брат Сергей, и мать, тётя Соня, ещё не старая женщина редкой красоты. В их доме поселились другие люди. Фронтовику некуда было идти. Он долго сидел, опустив низко голову, а родители мои утешали его, как могли. Папа дал ему что-то из своих вещей, чтоб он мог переодеться. Немного пожив у нас, он уехал, и я больше никогда его не видела.  

В те полуголодные годы витаминов не было, и меня поили рыбьим жиром, снадобьем отвратительного вкуса и совершенно не переносимого запаха. Я не хотела пить эту гадость, и мама придумала угощать меня мандаринкой только после того, как я выпью ложку рыбьего жира. По малолетству я думала, что, не выпив рыбий жир, мандаринку кушать нельзя и очень удивилась, когда кто-то из родственников угостил меня этим цитрусовым, не заставив пить нелюбимое пойло. Больше я рыбий жир не пила, какие бы сласти мне за это ни сулили.

  Мне 2 года

Однажды мама купила шоколадные конфеты с помадной начинкой. Такое лакомство я раньше никогда не ела, и, когда мама попросила меня угостить навестившую нас родственницу, я откусила конфету, с сожалением протянув гостье оставшуюся часть. Все очень смеялись и журили меня.

Придя с работы, папа часто носил меня на руках. Особенно я любила сидеть у него на шее, держась за его бритую голову. Он ходил по нашим двум комнатам, нагибаясь в дверном проёме, а я болтала ногами, и смеялась от удовольствия, взирая свысока на верхушки нашей убогой мебели.  Папа часто садил меня на колени и качал, напевая: ”А зовут её Наташа, октябрёнок с Уралмаша, маленькая крошечка, девочка - хорошечка”. Я не знала тогда ни что такое октябрёнок, ни что это за Уралмаш, тем более, наша семья не имела к этому легендарному заводу никакого отношения.

Папа работал по сменам. Придя утром после ночи, он ложился спать, но сон его был очень чуток. Меня он просил тихо сидеть в соседней комнате и не шуметь. Я очень старалась, но однажды нечаянно рассыпала  игрушки и очень испугалась, что папа проснётся. К счастью, он не услышал грохота и, проснувшись к вечеру, очень хвалил меня за хорошее поведение.

Ещё из ранних воспоминаний запомнилась кошка, которую кто-то выкинул с четвёртого этажа. Бедное животное так ушиблось, что за ней постоянно тянулся мокрый след. Мы взяли её к себе, пытались выходить, но кошка вскоре умерла. После этого случая в нашей семье долго бытовало выражение: "Тощая, как наша Муська”.

Валечка

 Когда мне было три с половиной года, у тёти Нины с дядей Васей родилась единственная их дочка Валечка. Я хорошо помню, как бабушка взяла меня с собой в больницу, чтобы навестить свою дочь с новорождённой. Стояла середина июля, но погода была прохладная и пасмурная. Тётя Нина, увидев нас, замахала нам рукой из большого окна на первом этаже, а через некоторое время поднесла к стеклу маленький свёрточек. В  в унылого серого цвета одеяльце было видно крошечное красное личико с плачущим беззубым ротиком. "Бабушка, разве это девочка, это же куколка”, - сказала я, увидев впервые двоюродную сестру.

Ребёнок был очень болезненный, и первое время беспрерывно плакал. Все домочадцы, в том числе и моя мама, часами не отходили от младенца. Видя, что мама совсем забыла меня, я горько заплакала. И мама, как потом мне рассказывала, поняла, что своей дочери тоже надо уделять внимание.

Однажды, когда Валечка с трудом уснула, живший наверху мальчишка Сашка Кандель, что было сил, застучал в стену, и Валечка проснулась, ещё больше расплакавшись. Не смотря на уговоры, такое Сашкино поведение повторилось несколько раз. Тогда моя мама поймала и отшлёпала шалуна, не смотря на то, что его отец был большим начальником на руднике.

Запомнила я и как бабушка вместе с другой её дочерью, тётей Валей, взяла меня с собой в церковь, чтобы окрестить Валечку. Церковь была маленькая и тёмная, единственная оставшаяся в Тагиле после разгрома воинствующими безбожниками богатых и красивых церквей, возведённых некогда всемогущими заводчиками Демидовыми. Тёмные лики святых на стенах, запах ладана и розовые бумажные цветы у икон произвели на меня  гнетущее впечатление. Я с содроганием смотрела, как плачущую сестрёнку священник в длиннополом, невиданным ранее мною одеянии, поливал водой над большой купелью.  Кроме Валечки в тот день крестили ещё двух довольно больших девочек. Одна из них была в розовой рубашке, другая в голубой, точно такого же покроя с открытыми плечиками и рубчиками по краям.

Через некоторое время семья тёти Нины, не поделив что-то с моими родителями, переехала в другую квартиру в этом же доме во втором подъезде, взяв с собой и бабушку. Меня не с кем стало оставлять, но в садик не отдали. Всё оставшееся до школы время я коротала одна, пока родители были на работе.

Валечку я иногда видела в окне первого этажа. Завидя меня, она кричала: ”Айя, Айя”. Она очень плохо говорила до трёх лет, например, своего папу называла ”апатя”, но потом заговорила сразу хорошо и чисто. Из болезненного ребёнка Валечка вскоре превратилась в прехорошенькую тёмноволосую и черноглазую девочку. Вскоре наши семьи помирились, и мы стали часто бывать друг у друга в гостях.

На Руше

 Когда мне было четыре года, маме, которая за военные годы изрядно подорвала здоровье,  дали путёвку в местный санаторий Руш. Дело было летом. Меня оставить было не с кем, и она взяла меня с собой. В палате вместе с мамой жить не разрешили, и мама договорилась, чтобы меня приняли в детский сад для детей сотрудников. Меня положили на одну кровать с дочкой воспитательницы и от непривычной обстановки в первую же ночь со мной случился анурез. Помню, как мне было стыдно и противно. На следующий день нашли лишнюю кровать, и со мной больше уже не случалось такого конфуза. Воспитательница Полина Васильевна пыталась научить меня танцевать для выступления на детском утреннике, нарядив в костюм стрекозы, но я заупрямилась, и меня отстранили от выступления, чему я была очень рада. Жалко было только костюм стрекозы, который надели на другую девочку.

На Руше. Нас приехал навестить папа, он на снимке впереди справа. Мама сзади в белом платье. Я  - в  майке 3-я справа.

 Всё свободное от лечения время мама проводила со мной. Санаторий был расположен в сосновом бору на берегу красивого пруда. Однажды, гуляя по лесу, мы увидели дятла, что меня несказанно потрясло. Сидя на сосне, дятел усердно долбил длинным клювом жёлтую кору. Его пёстрое оперение было точь-в-точь такой же расцветки, как мамина шёлковая косынка.

В этом санатории лечился молодой китаец. Всякий раз, встречая меня, он улыбался и  ласково разговаривал со мной на ломаном русском, а однажды, с разрешения мамы, взял на руки и, к моему удовольствию, пронёс по центральной аллее курорта. На прощание он преподнёс мне букет ярких красных маков. Мне он казался очень красивым. Я до сих пор помню его иссиня-чёрные густые волосы и жгучие карие глаза.

 Мы вернулись домой прохладным пасмурным днем. Мама отправила меня гулять во двор. В песочнице играл Вадик из соседнего подъезда. Он был года на два младше меня и не относился к числу моих друзей, но кроме него никого во дворе не было. Не успела я ему рассказать, как мы с мамой жили на Руше, как в форточку высунулась его мама: "Наташа, отойди от него, он болеет”. Я отошла, но было уже поздно. Очень скоро я заболела коклюшем, тяжёлой детской болезнью с изнуряющим кашлем. До сих пор помню, как мне было тяжело. Врач, пришедшая из детской поликлиники, советовала маме поднять меня на самолёте. На высоте, якобы, кашель пройдёт. Но  в тогдашних условиях это было совершенно нереально. Лекарства не помогали, и по совету знакомых, мама развесила в комнате мокрые простыни. Я лежала среди белых полотнищ, с тоской наблюдая, как зелёные листья за окном постепенно желтеют. Лишь недели через три болезнь отступила.

                                                         Соседи

Наша семья занимала две комнаты в четырёхкомнатной квартире. В комнате, где раньше жила семья тёти Нины, поселилось семейство Черемных. В четвёртой комнате жила одинокая вдова Галя Карамышева, которая работала в банке. Галя была высокой, вечно хмурой, очень худой женщиной. Впрочем, в те послевоенные времена почти все были худыми. Полнота считалась тогда большим достоинством. Галя любила приодеться, хотя никаких особых нарядов не имела. На тумбочке перед зеркалом у неё стояли чудесные ароматные коробочки и флакончики. Я любила их рассматривать и нюхать. Духи Кармен со смуглой красавицей на этикетке, розовая пудра в зеленой с красными цветами коробочке, ярко-красная губная помада  в картонном тюбике и  дивно пахнущий крем Манон вызывали у меня неописуемый восторг.

У четы Черемных была хорошенькая взрослая дочь Эммочка, которая училась в медицинском институте в Молотове, как тогда именовали Пермь. Когда она приезжала на каникулы, я не отходила от неё, подолгу слушая, как она играет на пианино и приятным голоском звонко поёт неаполитанский романс Санта-Лючия, вальс Штрауса "Весенние голоса” и песню ”Летят перелётные птицы”, которая в то время только-только была написана. Я была в восторге от таких красивых мелодий и с упоением подпевала ей, быстро запомнив и мотив, и слова. В ”Перелётных птицах” Эммочка во фразе ”а я остаюся с тобою” произносила на конце слова ”остаюся” звук ”а” и подчёркивала, что это правильно.  Папа с мамой посмеивались и упрямо произносили это слово с буквой "я”. А как правильно, я так и не знаю.

Однажды Эммочка подарила мне чудесную открытку, на которой была изображена кошка с выпуклыми  глазами. Если открытку наклонять в разные стороны, зрачки у кошки двигались. До сих пор я храню эту старую открытку. А еще у Эммочки были необыкновенные книжки с потрясающими картинками про Синдбада-морехода и Али-Бабу. Я просила её почитать, но книги были на английском языке, и, если приключения Али-Бабы и сорока разбойников она уже раньше перевела и прочитала мне, то за путешествия Синдбада ещё не бралась. Мне оставалось только с завистью рассматривать картинки, где храбрый моряк сражается с диковинными зверями и ужасными змеями. Так и осталось содержание этой дивной книги для меня жгучей тайной.

В семье Черемных кроме родителей Эммочки жила ещё и её бабушка. Все они ютились в одной комнате, перегороженной ширмой. Бабушка была вечно чем-то недовольна. Наверное, она была нездорова, а отдохнуть ей не было ни места, ни времени. Однажды, она прищемила мне мизинец кухонной дверью, уж не знаю, нечаянно или специально. Мама считала, что из вредности. Наверное, я ей мешала, постоянно шумела и бегала, не давая покоя. Было ужасно больно, и палец после этого остался немного кривым.

На втором этаже в квартире над нами жила семья Кандель. Глава семьи занимал большой пост на Высокогорском руднике и отличался очень высоким ростом, около двух метров. Такой рост по тем временам считался великанским. Ребятишки на дворе называли его ”папа Кандель.” Подстать ему была и жена, крупная женщина с величественной осанкой и властным характером. Их сын Саша был старше меня лет на восемь. Завидя меня, он каждый раз делал грозное лицо и сердито  говорил: ”У-у, малявка, велосипедом задавлю”. Однажды он действительно наехал на меня велосипедом, поранив губу. До сих пор в память о Саше на губе у меня осталась довольно заметная светлая полоска. После того случая я, заметив вдалеке его долговязую фигуру, что было сил, убегала от него подальше. В дальнейшем, Саша Кандель стал чемпионом Европы, легендой отечественного волейбола.

Во дворе

 Двор сорокашки был замечательный, таких дворов я тогда нигде больше не видела. Он был засажен аккуратными рядами акаций, яблонь и волчьих ягод, образующих три прямоугольника. В среднем располагалась спортивная площадка, а в боковых – квадратные давно не работающие фонтаны. Их бетонные бортики за военные годы успели обветшать. Весной акации цвели жёлтыми цветами, мы их рвали и высасывали из серединки сладкий нектар. Летом из стручков мы делали свистульки, вынув из них маленькие горошины. Волчьи ягоды цвели белыми и розовыми цветами, из которых летом вызревали красивые жёлтые и красные ягоды. Мы знали, что они ядовиты и никогда не пробовали. Нарвав стручков акации и волчьих ягод, девочки играли в магазины, взвешивая эти  ”продукты” на весах, сооружённых из щепочек и камешков.

На заднем дворе посадки яблонь и акаций образовывали круг, в центре которого был обезвоженный круглый фонтан. Яблони были такие большие, что ребятишки играли на их ветвях в Тарзана, раскачиваясь на верёвках и издавая гортанные звуки. Знаменитые фильмы о Тарзане тогда только что показали в кинотеатре. Я, правда, фильмы эти тогда не видела, поскольку была слишком мала.

Дети, и большие и маленькие, много времени проводили на воздухе. Мама строго-настрого наказала мне не уходить со двора и предупреждать, если я пойду на другую сторону дома. Я неукоснительно слушалась её, и всякий раз, уходя на задний двор, громко кричала маме об этом. С утра до  вечера в хорошую погоду мы играли в классики, скакалки, мячики, куклы, ляпки, маршалы, глухие телефоны, фантики, но самой любимой игрой были прятки. В эту игру  играли не только малыши, но и ребята постарше. В обширном дворе было множество укромных уголков, где можно было  спрятаться. Особенно интересно было прятаться в подвалах и на чердаке. Подвалы в сорокашке были похожи на лабиринт. Спустившись туда, можно было попасть и в другие подъезды, и на задний двор.

Считалки, которые использовались перед началом игры, чтобы определить, кому галить, были в сорокашке особенные. Нигде больше я таких не слышала. Например, такая: ”Эм пинбури индии анди, эй кума кума сифранди, лар дарми, лар дарми, эм пиндури индии о”.  Это что-то похожее на искажённый молдавский или румынский языки. Или такая: ”Экота бекота чукота мэ, абуль фабуль дай моне,  экс пекс пуля пук, наур”. Это что-то уже совсем другое. В сорокашке жило много выходцев с Украины и южной России, возможно, оттуда и перекочевал на Урал этот детский фольклор. Но применялись и всем понятные считалки на русском языке, например: ”На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой?”

Зимой на детей надевали широкие шаровары с начёсом  поверх валенок. В таком наряде мы  целыми днями лазили по сугробам, не  боясь, что снег попадёт в валенки.  Мы лепили снежных баб, строили крепости и дома из сугробов. Но самое интересное начиналось под Новый год, когда все дети ходили друг к другу на ёлки. Подаркам и хороводам не было конца. Потом все дружно одинаково заболевали то корью, то свинкой, то ветрянкой. Я переболела, кажется, почти всеми детскими болезнями, кроме краснухи и воспаления лёгких.

Во дворе сорокашки я часто видела двух очень худеньких совершенно одинаковых молодых женщин, одна из которых была мамой, а другая тётей хорошенькой маленькой белокурой девочки в платьице с большим кружевным воротником. Девочка гуляла под присмотром хмурой бабушки всегда отдельно от других  детей. Я была слишком мала, чтобы понять, о чем шептались взрослые, глядя на это прелестное дитя. Тут крылась какая-то пикантная история, так и оставшаяся для меня загадкой.

Напротив "сорокашки” располагались военные казармы. Забор был настолько высок и плотен, что ничего за ним нельзя было рассмотреть. Смельчаки все же проникали на запретную территорию и героически возвращались обратно. Между оградой двора нашего дома и забором казарм была узкая дорога, по которой регулярно проходили марширующие роты стриженых наголо солдат. Поднимая пыль кирзовыми сапогами, они громко пели: ”Эх, Россия, любимая земля, земля, родные березки и поля. Эх, дорога ты для солдата родная русская земля”.  Заслышав песню, мы сбегались со всех сторон и, топая рядом с солдатами, громко им подпевали, но вместо "берёзки и поля” дружно кричали: ”Минёпкины поля”. Минёпкой все звали Женю Мировского, славного белокурого мальчугана, друга моего раннего детства.

Однажды на улице было ненастно, и Минёпка  пришел ко мне в гости. Родители мои были, как всегда, на работе. Мы так весело играли с Минёпкой, что не заметили, как давно прошло обеденное время. Минёпка решил предупредить свою маму по телефону: ”Мама, я в городе у одной тетеньки, не волнуйся, я скоро приду ”. Вскоре мы увидели за окном его испуганную маму. Она бегала по двору в сбившемся белом платке и что-то громко кричала. Минёпка вышел на улицу, мама бросилась к нему и с рыданиями увела домой. После этого случая его долго не пускали гулять. Через некоторое время Минёпка чем-то серьёзно заболел и исчез из поля моего зрения.

Во дворе сорокашки в то время часто гуляла старая немецкая овчарка. Даже шерсть её была седой. Звали эту собаку Дайкой, и принадлежала она семейству Римша. Дайка была единственной породистой собакой во дворе, да, пожалуй, и во всей округе. В семье Римша была дочь, которой в то время было лет 16. Её звали Чарой, хотя настоящее имя у неё было Маргарита. Некоторые ребята, то ли нарочно, то ли потому, что действительно путали, звали собаку Чарой, а хорошенькую дочку Римша – Дайкой.

Однажды во двор сорокашки заехали две легковые машины, ”Победа” и ”Москвич”, что вызвало всеобщий ажиотаж. Мы не видели раньше таких диковинок и сбежались на них поглазеть. Говорили, что эти машины недавно приобрели управляющий и главный инженер Высокогорского рудника. Горбатая ”Победа” была кофейного цвета, значительно крупнее голубого "Москвича” с выпирающим вперёд узким капотом.  Все рассматривали эти легковушки, сравнивали их, единодушно признав превосходство ”Победы”.

Через дорогу от сорокашки со стороны улицы Фрунзе высился остов Выйско - Никольской церкви взорванной коммунистами в 30-е годы. Некогда это была богатейшая усыпальница могущественных заводовладельцев Демидовых. Даже руины храма были прекрасны и манили к себе вездесущих ребятишек. Я тоже  рвалась туда, но мне строжайше запретили. Движимая любопытством, я всё же нарушила табу, но кучи битого кирпича, заросшие бурьяном, и мерзкий запах запустения навсегда отбил желание бывать там.

К ограде разрушенного храма примыкали убогие халупы Выйского рынка. На его деревянных прилавках  продавали ягоды, кедровые шишки и скудную огородную снедь, которая с трудом вызревала в наших северных краях. На базаре была  дощатая парикмахерская, куда папа часто брал меня с собой. Я любила смотреть, как его бреют опасной бритвой, предварительно наточив её об кожаный ремень,  а потом обрызгивают цветочным одеколоном из пульверизатора с оранжевой резиновой грушей. Однажды, когда мне было пять лет, по просьбе папы меня наголо остригли. Он считал, что мои жидкие волосы после стрижки будут лучше расти. Мама была в ужасе, обозревая мой гладкий череп, но отрастающая шевелюра действительно стала значительно гуще. К сожалению, из золотоволосой блондинки с кудряшками я постепенно стала гладковолосой и тёмно-русой.

Походы в кино

Каждый выходной папа мама и я ходили в центр города в кино. Ходили всегда пешком, поскольку транспорт в те годы из Выи в центр не ходил. Путь был неблизкий. Нужно было по улице Фрунзе дойти до долины реки Тагил, спуститься с довольно крутой горы к мосту и, преодолев его, пройти через несколько улиц, застроенных низенькими частными домами мимо трёх очень высоких и старых тополей. Проделав этот путь, мы подходили  к красивому скверу с фонтаном и монументом вождя всех народов великому Сталину. За этим сквером и находились почти рядом два кинотеатра, Искра и Горн. Оба здания принадлежали до революции богатым купцам. Залы были тесноваты, и с задних рядов был плохо виден экран. В кассе всегда была огромная очередь, но папа, обычно скромный и совсем не бойкий, всегда решительно проходил в коморку администратора и через некоторое время довольный возвращался с билетами на самые хорошие места. Уж и не знаю, как это ему удавалось. В фойе всегда играл джаз, и доморощенная певица в длинном платье, заламывая руки, высоким голосом пела лирические песни.

Перед кино мы часто заходили в круглый деревянный павильон,  пристроенный слева от одноэтажного кирпичного здания почты. Там за круглыми столиками можно было отведать самую свежую продукцию расположенного недалеко молочного завода:  кефир, сметану, мороженое. Я хотела мороженое, но папа, зная о моём слабом горле, никогда не выполнял эту мою просьбу, и я, хныча, выпивала нелюбимый  кефир.

Особенно запомнился мне один такой поход, когда папа и мама первый раз надели только что сшитые новые зимние пальто, первые после войны. Пальто мамы было с большим пушистым воротником из лисы, выкрашенной в чёрный цвет, а пальто папы было синим с чёрным каракулем. Папа проходил в этом пальто всю о

Источник: http://poznatali.narod.ru